А.Кияйкин (Посадник).

О РУССКОЙ КЛЮКВЕ В ОРУЖЕЙНОМ ДЕЛЕ.

Посвящается словосочетанию "славянский меч".

О «русском» или «славянском» оружии написаны мегабайты текста и стопки книг дециметровой толщины. Все они на редкость выразительны, даже поэтичны, рождая привычные уже по патриотической литературе «славянские мечи», «русские кольчуги» и вообще типичный для исторического романа образ противостояния «нашего меча и монгольской сабли» или «нашего меча и миланского доспеха». Но был ли мальчик?

Вряд ли стоит спорить, что некоторое оружие появилось и развивалось в узко очерченных границах национальной культуры. Например, трудно спорить с истинностью словосочетаний «турецкий ятаган», или «японская катана», потому что нет катаны, разработанной во Вьетнаме, и никто не ковал ятаганов вне территории бывшей Османской империи. Однако с русским оружием дело обстоит не так безоблачно, как с упомянутым выше оружием, визитной карточкой и национальной гордостью своих народов.

Если покопаться в корнях исторических мифов, окажется, что они либо подкрепляют примерами славного прошлого победы настоящего, либо дают утешение во времена поражений. И в том, и в другом случае это чистой воды социальный заказ. Сегодня он работает на формулировку национальной идеи в пост-перестроечное время. Сто пятьдесят лет назад, когда корни мифа только закладывались, он питал чувство, что и наша страна имеет глубокие корни цивилизации, и до Петра и Екатерины мы не только хлебали лаптем щи и скакали по степям с молодецким гиканьем.

Конечно, чувство глубины собственной истории. было, мягко говоря, интернационально, отражая всеобщий интерес к старине, спровоцированный, с одной стороны, первыми успехами археологии и открытиями Шампольона, Шлимана и Эванса, а с другой стороны -- манифестами «прерафаэлитов» и «мирискусников», несколько утомленных публицистическим либо сугубо классическим креном в искусстве. Поэтому, пожалуй, к одним и тем же запросам публики восходят и «Руслан и Людмила», и «Песни Гузлы» Проспера Мериме, и «Сказки старой Англии» Киплинга, и успех многотомного труд Висковатова «Историческое описание одежды российской армии...» (1845-?), и принятие в 1890-х гг. -- впервые за историю Российской империи -- формы не западного, а усредненно-русского образца, и форма образца 1916 г. (пресловутые «буденновки»), разработанная по эскизам Васнецова.

Конечно, публике нужны были не столько исторические знания, сколько удовлетворение желания знать, что «Россия -- тоже родина слонов», и если у франков есть империя Карла, а у итальянцев -- Цезарь и римская империя, то отечественная история просто обязана хранить нечто похожее, пусть и иное и полузабытое. Отсюда было уже недалеко до создания рукотворных фактов, если не фальсификаций. «Мирискусники» творили миф руской богатырской старины как хотели, считаясь лишь со своим художественным вкусом, но уж никак не с исторической правдой, тем более что археологии как науке на тот момент шли считанные десятилетия от роду. Поэтому получившийся -- ни в коей мере не согласованными усилиями -- образ был так же далек от мало-мальски реальной картины, как закованный в максимилиановские латы прерафаэлитский король Артур -- на своего реального прототипа V в. Наиболее одиозным примером могло бы стать полотно Васнецова «Бой славян со скифами», скорее годящийся в эскизы «Трех богатырей». Чуть более поздний пример -- фильм «Александр Невский», снятый в пропагандистских антизападных целях (что не мешает ему оставаться произведением киноискусства, хотя и изрядно анахроничным), или не менее пропагандистские и не менее вольно трактующие историческую реальность и здравый смысл картины Николая Присекина «За землю русскую» и «Кто с мечом к нам придет...», изображающие якобы сцены из Куликовской битвы и Ледового Побоища соответственно.

Все это было бы неважно, не рождай это стократно ситуации «а как мы знаем...», обосновывая более или менее шаткие построения. Насколько такие словесные конструкции заставляют нас принять как должное любую ересь, хорошо показал Сергей Курехин в наукообразном интервью-розыгрыше о «грибной сущности Ленина» на перестроечном ленинградском ТВ. Публика была так заворожена пассажами типа «а как мы знаем, человек, любящий грибы, сам становится грибом...», что даже пыталась звонить на студию во время прямого эфира и выяснять, правда ли это, пока ведущий и интервьюируемый не рассмеялись прямо в камеру. С военной историей, касающейся русского оружия, дело обстоит именно так -- мы повторяем замшелые мифы, пока не спохватываемся, что другие уже давно «ружья кирпичом не чистют» и смеются над нами.

Итак, самый обыденный исторический миф -- само существование словосочетаний «русское оружие» вне смысла «оружие в руках русских людей», либо аналогично применяемое словосочетание «славянские мечи» и т.п., говоря о славянстве в целом.

Термин «славяне» достаточно молод; если принять гипотезу Б.Рыбакова об этимологии через «слы вене» -- «посланцы венедов», то это не ранее VII-VIII вв. Термин «венеды» несколько старше, но вряд ли стоит, как некоторые публицисты, искать это слово в имени «Эней». Если же рассматривать лишь культуры, заведомо предшествующие государствам славянских народов, то мы, вслед за академиком Рыбаковым, упремся в факт раздела протославянского ареала между лесом и степью, сферами культурного влияния кельтов и ираноязычных степняков.

Фактически, со времен бронзового века кельты определяли лицо «варварской», лесной и болотной части Европы, от Скандинавии до прирейнских долин. Их культура, распространившись практически по всей Европе, долго влияла на идеологию и бытовые нравы их преемников. Именно через посредство огромного кельтского мира могли эллины получать прибалтийский янтарь и другие дары храму Артемиды. Римляне получили от кельтов эпохи завоевательных походов III-II вв. до н.э. свое клинковое оружие -- гладиус (Gladius Hispaniensis), а завоевание кельтских земель в I в. принесло кавалерийский меч спату, предка всех поясных мечей Средневековья. Очень может быть, также, что германо-скандинавские воины, практикующие «боевую ярость», наследовали (если не напрямую обучались) кельтским героям, для которых главным было не убить максимальное количество врагов, а пасть в максимально неравном бою, проявив положенную доблесть. А более поздняя «куртуазная» рыцарская культура прямо восходит к идеологии провансальских трубадуров, сохранивших в целости кельтскую культурную традицию даже после основания готских королевств и «Священной Римской Империи».

Однако, непосредственно материальная культура почти не была унаследована, хотя бы из-за сильнейшего несовпадения уровня производства: кельты в начале железного века имели металлургию, не сравнимую ни с греческой, ни с римской, и могли себе позволить, например, устанавливать эмбарго на торговлю железными мечами с республиканским Римом, разрешая, однако, как в насмешку, продавать бронзовые. Поэтому, мягко говоря, неправду говорят и пишут те, кто возводят древнейшие славянские мечи к традиции кельтских клинков эпохи бронзы -- те клинки было некому перенимать, а позже дизайн бронзового века был уже никому не нужен, новые технологии диктовали совершенно другие формы. Так или иначе, идущие в кильватере кельтской культуры предки славян были не более чем полудикими племенами из болотистых лесов, которые еще предстояло покорить Риму. А лесное житье диктовало выбор лесного вооружения -- дротиков (метательных копий), топоров, дубин -- но не мечей, длинных тычковых копий и дальнобойных луков.

Так, в «Записках о галльской войне» Цезарь не говорит ничего особого вооружении венедов, явно относя их к кельтским племенам. В «Войне с готами» Прокопия Кесарийского говорится о том же классическом вооружении лесных жителей -- малых луках, дротиках, больших щитах и отсутствии доспеха, что великолепно накладывается на изобразительные источники, хотя бы на известный рельеф с изображением германских телохранителей на Траяновой колонне. Способ воевать, рожденный едва ли не раньше эпохи бронзы, прекрасно подходил под театр военных действий, никак не давая изобрести что-то новое: воины отправляли друг в друга все, что можно было метнуть или выстрелить, после чего щиты бросались или забрасывались за спину, и начиналась примитивная свалка исключительно ручным оружием, наподобие дубин, топориков и боевых ножей, за неимением в достаточном количестве поясных клинков. О том, что мало что изменилось в Средние века, говорит хотя бы обильно цитируемый в книге Гильфердинга «История балтийских славян» материал орденских хроник и отчетов миссионеров, сводимый к той же схеме сражения.

Описание Псевдо-Маврикия говорит о несколько иных славянах, преимущественно северных соседях Восточной Римской империи. Балканские славяне вели преимущественно партизанскую войну, пользуясь не менее привычным вооружением. Здесь, однако, нет возможности говорить о каких-то племенных особенностях вооружения; к сожалению, ничего такого же характерного, как кельтские мечи с антропоморфным эфесом или пресловутой франкской «франциски» славянские племена раннего Средневековья не породили. Центральноевропейские славяне, будучи недостаточно могущественны, чтобы соперничать с влиянием культуры викингов или европейских империй, вынужденно тяготели к боевой культуре тех или других, не имея возможности заново «изобретать велосипед».

Восточные славяне жившие по Днепру, будучи под постоянным влиянием степной культуры (практически единой от Дона до Монголии), как позднее кубанские и терские казаки -- кавказской, не могли не использовать ее достижений. На Киевщине и Черниговщине издавна прижились вполне центральноазиатского типа кафтаны с «разговорами», не говоря уже о комплексе вооружений. Русские волшебные сказки, зародившиеся в том же регионе, упоминают и типичную для лошадных степняцких земель инициацию через объезжание коня («Марья Моревна», некоторые иные сюжеты с Бабой-ягой и Кащеем), и не менее характерную для индоиранцев инициацию через натяжку лука, хорошо обыгранную в «Рамаяне» и «Одиссее». Археологические данные неплохо подтверждают, что племена сколотов, чтобы противостоять сначала киммерийскому, а затем скифскому давлению, начали развивать именно степняцкие комплексы вооружений. Естественно, что, скажем, в Геродотовы времена они не могли, как скифы, пользоваться так же широко услугами греческих мастерских, но, поскольку способ ведения войны был практически тем же (обстрел из луков, затем пешая схватка), то снаряжение было предельно однотипным. Сарматское нашествие, практически стершее зарождавшуюся государственность, отбросило боевую культуру назад, но прервать традиции не смогло. После нового усиления праславянских поселений в них продолжали пользоваться все теми же предметами вооружения, что и их восточные соседи. Раннесредневековое «возрождение» могущества прежних «скифов-пахарей» тоже шло в струе восточной боевой культуры. Не зря, скажем, на Збручском идоле IX в., чье славянское происхождение никто не может оспаривать, сторона, на которой представлен воинский бог (или воинская ипостась Рода-Святовида), представлена конем и саблей, точнее, прямым однолезвийным клинком венгерского типа, хорошо известным по степняцким захоронениям на протяжении всего степного пояса Евразии.

Киевский этап русской истории вообще на редкость неоригинален в смысле вооружений. Будучи перекрестком торговых путей из Скандинавии к Босфору и из Центральной Азии в Европу, Русь адаптировала под себя и передала дальше многие достижения, пришедшие извне с одной из сторон. Не тратя времени на разбор боевых комплексов с точки зрения норманистов или антинорманистов, мы оказываемся перед на редкость разнородным составом вооружений. С одной стороны, мы имеем универсальный комплекс оружия раннего Средневековья -- кольчугу, сфероконический шлем, щит, копье, меч или топор. С другой стороны, все, положенные в захоронения предметы, будучи, кроме оружия, еще и «статус-символами», покрывают изрядно широкую географию.

Так, пресловутый курган Черная Могила, будучи откровенно дружинным, если не боярским, погребением, дает интересное сочетание двух степняцких моделей сфероконического шлема, общеевропейского типа кольчугу и каролингского типа меч. В других захоронениях могли как угодно произвольно сочетаться каролингские мечи, степняцкие топорики-чеканы, венгерские сабли, хазарские булавы, восточной работы шлемы и кольчуги с любого конца Европы, густо приправленные скандинавскими амулетами, степняцкими серебряными бляшками на сбрую и арабскими монетами. Такая эклектика объяснялась, с одной стороны, уникальным положением Среднего Поднепровья, а с другой стороны -- слишком малой насыщенностью войск оружием, чтобы заниматься его специализацией. В условиях, когда никто не мог снарядить всю дружину со своей кузницы и оружейной, широкое использование покупного и трофейного оружия становилось неизбежным. Кроме того, Эпоха Викингов и отчасти начало эпохи Крестовых походов прошли под знаком кольчуги, самого массового доспеха христианского, языческого и исламского миров. А единый способ бронирования диктовал и общие комплексы вооружения.

Таким образом, русские дружинники, при достаточно интенсивном товарообмене с Севером, Западом и Востоком могли как угодно свободно компоновать комплексы вооружений, рассчитанные на примерно однотипные способы ведения боя, от стрельбы из лука через копейный удар к рукопашному бою под прикрытием щитов. Притом, наиболее мощное оружие и доспехи приходили, скорее, с Востока, где еще с походов хазар и венгров существовал оружейно-доспешный комплекс более мощный и технологичный, чем могли выставить юные государства Европы: кольчуга на Востоке еще у сармат III в. все чаще дополнялась пластинчатым доспехом, чтобы противостоять все большей мощности луков и удару узкого наконечника пики, которая как раз тогда входила в обиход вместо копья. Также, ударное оружие (в первую очередь булавы и кистени) появилось именно с востока, с одной стороны, удачно вписываясь в невозможность кольчуги держать дробящий удар, с другой стороны, после равномерного бронирования тела бойца обрабатывая самую уязвимую к контузиям часть тела -- голову в шлеме.

В результате, сложившийся за раннесредневековую историю Руси комплекс оружия, с одной стороны, мало чем отличался от общеевропейского, стремительно догонявшего по мощности восточный, и сводился к типовому набору средней конницы, способной вести бой в спешенном виде: кольчужный или пластинчатый доспех, сфероконический шлем, клепаный из секторов или цельнокованый, дощатый щит европейского образца (каплевидный или круглый), копье, топор и/или поясной меч либо слабоизогнутая сабля венгерского образца, нож (но не кинжал!), иногда -- булава или кистень. Очень часто комплекс дополнялся луком. Ни одного оригинального предмета снаряжения, не свойственного соседям, русский комплекс вооружения не имел. Пресловутые «русские мечи» были франкскими клинками, смонтированными в русских мастерских на общеевропейского типа эфес, правда, слегка доработанный для нужд верхового боя. «Русские топоры» не менее эфемерны. Поскольку всаднические топоры копировали общестепняцкие чеканы с узким клинком и молоточком на обухе, а топоры пеших воинов восходили ко все тем же датским боевым топорам с треугольным лезвием (потомкам франциски), либо бородовидным «секирам» bartaxt, общим для всех германцев, было практически невозможно создать что-то более эффективное, чем эти проверенные временем модели. О русском происхождении булав говорить не приходится, поскольку первые образцы (X в.) копируют хазарские модели с абсолютной точностью, затем точно и вовремя следуя общестепной моде на булавы с клювом, шаровидные булавы или перначи. Кистени тоже появились в степях, недаром их количество в новгородских раскопках на порядок меньше, чем на Киевщине (до 1:100), а утяжеленная плеть, прямой предок кистеня, до начала XX в. использовалась в калмыцких степях как охотничье оружие.

«Русские» щиты, неразрывно связанные с образами из романов о древней Руси, также прекрасно известны западным оружиеведам. Каплевидный щит, почему-то приписанный русскому пешему строю, который якобы мог втыкать острые концы щитов в землю, формируя полевое укрепление, на самом деле появился у франков в VI в. исключительно для конного боя, поскольку круглый щит плохо прикрывал левое бедро всадника, а овальный был слишком громоздок. Правильное положение и назначение каплевидного щита хорошо иллюстрирует, например, гобелен из Байо -- щит висит диагонально, прикрывая не столько левую голень, сколько левое бедро и левый бок. Для пешего строя такой щит был применен в западной Европе, и не ранее первых крестовых походов. Круглый же щит в принципе интернационален, поскольку идеально отвечает маневренному бою легкой и средней пехоты и конницы, будь то пираты «народов моря», ассирийские меченосцы, викинги или арабская тяжелая конница. Как правило, он имел кулачный хват, удерживаясь за жесткую перекладину (скандинавский вариант) или за два близко расположенных ремня (степняцкая модель).

Шлемы домонгольской Руси не менее интернациональны, чем щиты и оружие. Первоначально это венгерские и аналогичные им клепаные из секторов сфероконусы, затем, одновременно с западными поисками новых форм, появляются сферические наголовья, хотя до западных цилиндров и вытянутых яйцевидных форм дело не доходит. Некоторый национальный колорит, как обычно, приносит лишь окраска единых с соседями конструктивных решений. Так, кольчужный капюшон-подшлемник практически не использовался, хотя широко применялся стеганый и меховой. Вопрос с наличием или отсутствием маски (личины), наносника или полумаски не решает ровным счетом ничего, поскольку, если рассмотреть его в контексте всей Европы и Центральной Азии, выяснится, что мода на них удивительно единообразна, и вендельские шлемы с полумаской предшествуют аварским шлемам с полумаской же, а кованые маски в XI-XIII вв. равно носили половцы, сарацины, крестоносцы и русские воины. «Бармицы» на шлемах (точнее, кольчужные пологи) действительно более свойственны Руси, но с тем же успехом их можно заметить, например, и на скандинавских шлемах Вендельской эпохи (VI в.), которые достаточно точно повторились в, казалось бы, оригинального происхождения русских сферических шлемах XII в. с полумаской и круговой бармицей.

Позднее домонгольское время рождает в массовом сознании сразу два мифа: русское войско, снаряженное гораздо легче западных рыцарей, и русское войско, упакованное в непробиваемые латы, в то время как восточные его противники доспеха не имеют. Ничего подобного! Русское войско, например, ко времени пресловутого Ледового побоища имело те же типы доспехов, что и их западные противники, от первых полосчатых наручей до пластинчатых панцирей поверх кольчуг, уступая лишь в мощности кованых шлемов, которые как раз тогда начали превращаться в совершенные в своем роде «горшки». Восточные противники русских дружин имели ровно такое же вооружение, что явствует из результатов раскопок. Кроме конных лучников, половецкие и ясские войска точно так же включали тяжелобронированных коных копейщиков, составляющих основу воинской элиты.

С конца XIII в, как принято считать, Русь перешла в кильватер военной мысли монголов и перестала развиваться, слепо копируя восточные достижения. Однако, не стоит забывать, что, во-первых, копировать хорошее -- не значит быть рабом чужого мнения, а во-вторых, монгольская экспансия заставила реорганизоваться не одну армию мира, от японской до польской. Монголы принесли в Европу лучшие достижения военной мысли Востока, заставив считаться с центральноазиатским способом воевать, изрядно забытым и на западе Европы, и на Дальнем Востоке. Достаточно рациональная мысль -- маневр войск, снаряженных преимущественно стрелковым оружием, почему-то не стала предметом заимствования западнее русско-литовской границы. Европе потребовалось пережить поражение рыцарской конницы при Азенкуре и Креси, чтобы освоить массовое применение луков и арбалетов. Заметим, что именно Италия, широко торговавшая с Ордой и заимствовавшая ее достижения, первой стала массово поставлять в другие страны наемных арбалетчиков. Можно сказать, что в относительном успехе полка генуэзских арбалетчиков, единственного, способного хотя бы как-то сравниться с англичанами в битве при Креси, частично учтен опыт конных лучников Бату-хана, за сто лет до того вышедших к Адриатике, стоптав польское и венгерское рыцарство...

Итак, от Батыя практически до Ивана III Русь была принудительно повернута на восток. Однако, было ли что терять? В военном смысле, рискну заметить, терять было мало что. Во-первых, поворот на восток не стал железным занавесом; закупались перспективные образцы вооружений, включая первые пушки. Практически, сохранялась старая двусоставная структура вооружений. Владимирская Русь использовала в основном степные разработки, изредка перенимая европейские, которых было предостаточно, от пластинчатого бронирования до первых ручных огнестрелов. А новгородцы, непосредственно в степную культурную орбиту не попавшие, придерживались откровенно прозападного направления в вооружениях, раз уж им приходилось иметь дело в основном с Ливонским орденом, Швецией и городами Ганзы. Об успешном заимствовании чужого опыта говорит хотя бы то, что весь XIII век новгородцы не только гостеприимно принимали у себя шведские партии, но и наносили ответные визиты, и даже единожды осаждали Стокгольм. Однако проблема, и не малая, состояла в возможности перенять чужие достижения в княжествах, пострадавших от монгольских походов. Как тысячелетней давности ирригационная система Междуречья была разрушена туменами монгольских конников, так и многовековая традиция русских ремесел в 1240-х гг. была грубо оборвана, а мастера были кто убит, кто угнан в Орду. Поэтому, пока Запад копил силы, готовясь к технологическому рывку XIV в., Русь с трудом возвращала утраченное, так и не сумев достигнуть прежних высот.

В чуть более поздние времена, хотя и с постоянной оглядкой на восток, анализ западных наработок в области фортификации, оружия и средств защиты стал практически синхронен их появлению. Не следует забывать, например, что московский краснокирпичный кремль -- шедевр в первую очередь итальянского крепостного зодчества, имеющий двойника -- миланскую крепость, лишь во вторую очередь, за утратой функций крепости, ставший шедевром просто зодчества, получив шатровые надстройки на каждую башню. Как показывал М.Л. Анчаров, пусть и не бывший полноценным ученым, на башнях Кремля реализованы передовые для своего времени разработки Леонардо да Винчи (пояс выдвижных на балках бревен, опоясывающий башню, для отбрасывания приставленных штурмовых лестниц), что заставляет по-другому взглянуть на отношение заказчиков к строительству.

С другой стороны, нет ничего удивительного, что, при постоянной угрозе со стороны маневренных конных отрядов из Степи, русское государство не могло не строить собственные отряды по тому же принципу. Вряд ли разработанный в Швейцарии пикинерский строй мог адекватно противостоять подвижному соединению конных лучников и копейщиков, поскольку главной задачей обороны было не выиграть правильное сражение, а не пустить противника в глубину русских земель для грабежа. Именно поэтому, например, не стоит всерьез воспринимать уничижительный тон записок Герберштейна о русском военном снаряжении ("мелкая посадка в седле русского всадника открывает колени, и его можно вышибить любым копейным ударом")-- русскому конному воину XVI в. не нужно было выдерживать таранный удар копья, но он должен был быстро перемещаться на многие десятки верст, чтобы успеть встать заслоном там, куда стремился очередной отряд из крымских или ногайских степей. А в седле он не сидел, как западный рыцарь с копьем, а в основном стоял, стреляя из лука в разные стороны. Поэтому и не было смысла развивать предельно эффективное бронирование -- стрелковое оружие не давало больших шансов никому.

В условиях господства стрелкового оружия было просто все равно, чем частично бронировать бойца -- кольчугой с зерцалом, бригантиной или кирасой, так что русскому войску не было стимула переходить на пластинчатое бронирование на основе кирасы. Наоборот, даже «западническое» Великое Княжество Литовское (Речь Посполитая) под влиянием степного военного дела впустило западное оружие лишь в довольно малочисленную тяжелую конницу, оставив для средней и легкой проверенное временем степняцкое снаряжение. На Руси снова лишь мечи были общеевропейскими (теперь романскими и готическими, а не каролингскими), сочетаясь с остальным снаряжением по степному типу. В конечном счете, Руси приходилось вести войны не в тесных горных ущельях или лесах Запада, а в степи и лесостепи, в которых Восток умел воевать лучше, отточив тактические приемы за тысячелетия.

Однако, после завоевания независимости от Орды, страна стала «немного слишком централизованной», был насильственно присоединен и потерял самостоятельное значение Новгород, и прежнее двусоставное вооружение постепенно стало унифицированным по основному театру военных действий -- степи, что не пошло на пользу боеготовности войска. Если с обороной восточных рубежей «степная» армия справлялась довольно неплохо, то с западным театром военных действий дело обстояло хуже. Европейские армии, вышколенные с учетом итогов религиозных войн XVI в., прошедшие школу Тридцатилетней войны, были неплохо подготовлены для отражения налета конницы, а разработку адекватного пехотного оружия «степная» доктрина не предусматривала. Дело нужно было начинать сначала, и уже при первых Романовых появляются стрелецкие полки, вооруженные уже с оглядкой на европейские уставы, а также делаются попытки развернуть страну в культурном отношении лицом к западу.

Явления одного порядка -- в Москве появляются первые театры, первые бояре выходят на улицу в европейском платье, рождаются первые полки «иноземного строя». Все это происходило еще во время царствования Алексея Михайловича, так что расхожее мнение о затхлости и безнадежной отсталости России до Петра вряд ли соответствует истине. Петр лишь продолжил и развил то, что заложил его отец, добавив совершенно не нужных эксцессов, наподобие принудительного курения табака и копирования Европы во всех бытовых мелочах.

Якобы замшелое и устаревшее, военное дело России допетровских времен, на самом деле, было обречено не достижениями военной науки Запада, а западными мануфактурами, способными снарядить всю армию одинакового качества пищалями и мушкетами. Но те же мануфактуры пропели похоронную песню и всему западному холодному оружию, которое стало стремительно сходить со сцены. Уже в Тридцатилетнюю войну стали исчезать пластинчатые доспехи, прикрытие ног и рук, выбор холодного оружия стал гораздо беднее. Лишь малая скорострельность дульнозарядного оружия не давала окончательно отказаться от пик в пехоте и коннице (еще в Северную войну количество пикинеров и мушкетеров в первой шеренге пехотного строя было равным) и снять с вооружения офицерские шпаги и солдатские тесаки. Опыт применения первых же магазинных винтовок и револьверов показал, что песня холодного оружия спета по обе стороны Атлантики, и уж подавно -- по обе стороны будущего Железного Занавеса.